Фэндом: Наруто
Автор: Ни-Аптерос
Персонажи: братья Сенджу, братья Учиха, и несколько новых
Пэйринги: вообще-то все начиналось с Мадара/Хаширама, Хаширама/Изуна, Тобирама/новый персонаж, но куда это приведет теперь, уже не знаю.
Рейтинг: PG
Жанр: джен.
Состояние: в процессе.
Размер: миди.
Дисклеймер: персонажи принадлежат Кишимото
Предупреждение: возможен ООС, некоторое АУ, вольная трактовка событий манги, несколько оригинальных персонажей.
Саммари: все происходит с того момента, как Изуна ослеп.
От автора: я писала это долго, с ноября, и сюжет и оригинальные герои, и образы героев канонных - все выстрадано и мне очень дорого. Поэтому мне очень важно узнать ваше мнение)
Пролог я здесь уже выкладывала, но потом удалила. Теперь выложу все разом в одном посте, ибо нужна отдача от текста и тяжело работать над ним вхолостую.
Пролог.Пролог.
Иногда Изуне кажется, что ему уже давно не девятнадцать. И даже не двадцать. Что за те три месяца, прошедшие с тех пор, как он отдал брату свет, он постарел самое меньшее на целую жизнь.
Он сидит под старой яблоней, прислонившись спиной к шершавому, нагретому солнцем стволу. Два с половиной месяца назад дорога до с детства знакомой яблони на холме, что стояла в сотне метров от их старого дома, казалось путешествием дальше, чем на тот свет.
А три с половиной месяца назад он преодолевал это расстояние за пару минут, даже не задумываясь над тем, что делает.
Но это время кажется позавчерашним, полузабытым сном.
Изуна уже почти не помнит, каково это – видеть. Вокруг только тьма.
А еще ему кажется, что он не только ослеп – но еще и оглох и онемел. Потому что он уже немыслимо долгое время – наверное года, тысячелетия – не слышал близко человеческих голосов. И ни с кем не говорил.
Первые недели липкого страха, когда казалось, что тьма обступает, сдавливает его, вытягивая, из рук отбирая крохи цветных, звонких воспоминаний, минули. На смену им пришло глухое отчаяние.
А воспоминаний – не было. Все исчезли, растворились в холодной темноте.
Это ли было с братом? Так ли он чувствовал себя? Изуна не знал.
А спросить не успел, брат, едва получив возможность видеть, повел клан в новую битву.
Сбежал. Сбежал, испугавшись пустых глазниц, испугавшись ищущих рук – возненавидев их, как ненавидят и боятся то, отчего едва удалось избавиться самим.
Мадара сбежал от голодной темноты, пожиравшей саму уверенность, что ты еще жив.
А Изуна – остался. Один на один с молчаливым чудовищем, вытягивающим тепло из крови, замедляющим трепыхания объятого ужасом сердца.
Один на один. Брат ушел. Все ушли, все оставили его. Когда идет война, слепец не может сражаться. А воин, потерявший возможность сражаться, не нужен клану.
И Учиха был уже уверен какой-то своей частью, что мертв. Нет, конечно, без глаз – основного в их клане узла чакры – он бы все равно долго не протянул. Но думать, что ты мертв… было слишком страшно, потому что это грозило неминуемой потерей рассудка. Потому что смерть, видевшаяся избавлением от всего – и темноты, голодной вечной темноты, - вдруг сама начинала казаться этой темнотой. И тогда все замыкалось в какой-то жуткий круг, петлей затягивающийся на шее. В такие моменты тяжелая паника подступала к горлу. Изуне казалось, что он в каком-то гендзюцу, в паутине – ни выхода, ни смерти, только темнота и холод. И младший Учиха словно растворялся в этой темноте, как растворяются в ней голоса и воспоминания. И вот уже нет – Изуны, ничего нет, только голодный монстр, прячущийся во мраке, застлавшем взор.
Прийти в себя удавалось, когда ноги отказывались держать, и он падал, больно ударяясь плечом или головой.
Тогда в мир врывалась боль, собственное хриплое дыхание, дрожащие ледяные пальцы, деревянные шероховатые половицы под руками.
А вокруг не было никого, кто убедил бы его – что он еще жив. Вокруг не было никого, кто не позволил бы сойти с ума.
Брат прятался, боялся, избегал. Брат презирал – его слабость, его страшную темноту, его добровольное согласие.
Изуна знал это, чувствовал, он всегда лучше всех понимал Мадару. И горькое осознание собственной никчемности мешалось с болью унижения.
Чтобы не сойти с ума, нужно было цепляться за реальность. Изо всех сил.
И Изуна – цеплялся. Слушал ветер, шуршащий в ветвях жасмина, росшего – он помнил – в саду перед домом, где он теперь жил. Где в детстве жил с братом. Упоенно, глубоко вдыхал ароматы вечернего сада, заставляя воспоминания возвращаться испуганными, недоверчивыми птицами. Касался – всего, до чего мог дотянуться: мягких, наверняка уже изрядно пыльных занавесок на окне, шершавой, ломкой бумаги седзи, гладкого холодного острия ножа, колючей душистой травы, гибкого теплого воска свечей, что уже научился зажигать, привычной, раздражающей повязки.
Только так он мог убедить самого себя, прогнать животный черный ужас.
А еще – ему необходимы были люди. Слышать живые голоса, знать новости, знать, что на самом деле вокруг – живой, беспрестанно движущийся мир.
Он жадно ловил разговоры, что приносили с собой редкие прохожие.
Может поэтому он облюбовал себе место под яблоней, у дороги.
Изуна до сих пор с содроганием вспоминает первые дни – дни ужасающей, непривычной для воина и даже просто человека беспомощности. Каждый шаг вперед, за ограду едва знакомого – в темноте – дома, требовал такого мужества, какого не требовали схватки ни с одним врагом.
Дойти до яблони, за память о существовании которой он упорно цеплялся, было равносильно подвигу. Холодный пот градом стекал по лицу, коскоде прилипло к спине, от нервного напряжения шумела, раскалывалась голова.
Но когда он, наконец, ощутил под рукой узловатую поверхность старого ствола, а воздухе душистый запах яблок, Изуне показалось, что такого торжества он не испытывал еще никогда. Он сполз наземь, устроившись между корней, запрокинул голову вверх, тяжело дыша, представляя синее-синее безоблачное небо, и если бы он мог, он бы заплакал.
Жаль, что слезы ушли вместе с глазами, небом и светом солнца.
Так, Изуна словно поселился под деревом у дороги. Пока еще длилось лето, такое было возможным. Яблоня шуршала листвой на ветру, в высокой траве стрекотали цикады, и невидимое солнце весомым теплом ласково ложилось на кожу.
Изредка кто-то проходил мимо. А бывали дни, когда целые десятки людей – преследуемых кисловатым запахом металла, гари и крови: шиноби, клан, - с гомоном перекатывались по дороге.
Из их-то разговоров Изуна и узнал о готовящемся перемирии с Сенджу.
Сенджу Изуна помнил. На удивление хорошо.
Впрочем, любому из Учих было бы трудно забыть тех, кого поклялся вырезать до единого.
Хотя… сейчас же пошли речи о мире.
Наверное, с этим было смириться труднее всего. Мадара жаждал боя, Мадара жаждал крови, отмстящей за все их жертвы. Мадара жаждал победы.
Еще тогда, в той жизни, где над головой полыхало белое солнце, старший Учиха мог часами говорить о главе лесного клана. О любимом противнике. О человеке, смерть которого сделала бы его счастливым.
Изуна улыбался мягко, глядя на воодушевление брата. Было немного странно: пусто и почему-то горько, оттого, что кто-то занял в жизни Мадары место важнее, чем его младший брат. Но Изуна не желал замечать горечи. Ведь решающий бой близок. Так говорит нии-сан.
Жаль, что в этом бою, если он и был, младшему Учихе поучаствовать не пришлось.
Мадара бредил победой над Хаширамой Сенджу. Изуна еще помнил его: спокойное и мужественное лицо, нахмуренные брови.
Они лишь раз сошлись в поединке – и то случайно, Мадару задержал кто-то другой.
Хаширама был сильным. Изуна, раньше признававший сильным только старшего брата, сразу это отметил. Серьезным противником и – как гуляла широкая слава – отменным дипломатом.
Вот он и договорился… с Мадарой.
Теперь Изуна, еще таивший где-то на дне острый блестящий осколочек надежды, что после долгожданной победы брат, наконец, придет, окончательно смирился с тем, что остался один.
И с этим смирением, порой, в самые худшие дни перетекавшим в отупленное ожидание конца, младший Учиха чувствовал себя дряхлым, все в жизни испытавшим старцем.
Он сидел под яблоней и мастерил оригами.
В детстве, когда мать взялась учить его этому, он противился, как мог. Я не девочка!.. Но Кагами Учиха умела настоять на своем. Кроме того брат тогда болел, и маленькому Изуне было решительно нечем занять руки. Но это ничуть не отменяло того, что ему, будущему шиноби, такое занятие казалось унизительным.
Сейчас оно было унизительным еще более, потому что Изуна понимал, что со стороны выглядит вовсе не шиноби, бывшим вторым сильнейшим воином в клане, а жалким нищим калекой, что пытается таким нехитрым способом заработать себе на жизнь.
Но безделье было еще хуже, от него наваливалась такая беспросветная тоска, что хоть вой. И Изуна заставлял себя сосредотачиваться на том, чтобы вспомнить, куда именно нужно сгибать лист, чтобы получился цветок ландыша.
Самым отвратительным временем был полдень. В вареве тяжелого зноя весь мир, должно быть, замирал. Замолкали придавленные жарой птицы, стихал ветерок, обрывали свою странную музыку цикады.
И на Изуну опускалась мертвая тишина. И это было страшно.
Полдень надо пережить.
И чтобы не сойти с ума от непроглядного пустого беззвучия, Изуна принимался напевать – тихонько, под нос. Но это было уже чем-то. Живым звуком, отгонявшим липкий холодный страх.
Песен – настоящих песен – он не знал. Смутными отголосками приходила в детстве слышанная колыбельная. А сам он помнил лишь баллады о походах. Древние легенды переложенные на мелодию сямисена.
Их и напевал, если не сказать, говорил, задумавшись, складывал из гладкого листа бумаги что-то новое.
Собственный голос казался глухим эхом, и от этого еще мучительнее и острее воспринималось одиночество.
Клан отвернулся сразу, как только он отдал брату свои глаза. И правильно.
Только слабый мог отдать самое главное, что ценится в годы войны, добровольно. Самое главное, за что ценились шиноби, носящие на гербе бело-красный веер.
Он предал свою возможность биться. Сражаться – с Сенджу и другими – отстаивая своих людей.
Изуна и сам себя презирал – за то, что даже выходить за пределы дома было теперь мучительным испытанием. Ему, второму после брата шиноби в клане Учиха.
Но можно ли было думать о достоинстве воина и о силе шарингана, когда на футоне в жесткой лихорадке метался самый близкий человек?
Когда над кланом со всех сторон нависла угроза?
Когда Сенджу были готовы напасть?
Изуна и не думал. Не думал он и о солнце – даже не успел с ним попрощаться. Не думал об ожидающей тьме.
Брату нужны глаза. Брат не должен умереть. Клану нужен глава.
Изуна горько улыбнулся. Зато теперь есть время подумать. О том, к чему приведет союз.
Пальцы ловко складывали бумагу. Жаль, что он не может видеть, что же у него получится.
Сперва даже простые фигурки ему не давались. Мать беззаботно смеялась над его досадой, взъерошивала его торчащие черные волосы.
- Просто нужен опыт. Потом ты сможешь делать это хоть с закрытыми глазами.
Кто знал, что ее слова окажутся пророческими.
Пророчества, легенды… иногда Изуне казалось, что в его жизни их было слишком много.
Наконец, пришел ветер. Темнота вздрогнула, наполнилась шорохами, шелестом, мягким запахом многоцветья полевых трав. Изуна смолк. Он не позволял себе погрузиться в мысли, полностью отдавшись ощущениям, которые приносил мир извне. Тонкая бумага ломко хрустела под пальцами. Ее гладкость успокаивала, давала ощущение настоящести.
Неожиданный удивленный вздох заставил Изуну вздрогнуть.
Он так и не успел привыкнуть к своей слепоте. А может, слишком мало видел с того дня людей. Но, так или иначе, почувствовать приближения невидимого человека он просто не смог.
И сейчас младшего Учиху прошиб холодный пот от осознания собственной беспомощности. Он даже не может увидеть подошедшего!..
Тоскливо искривились губы.
Если это враг, он даже не в силах что-то ему противопоставить. Так и умрет, под яблоней, сидя на земле, даже не атаковав перед смертью.
Думал ли он, что может закончиться так?
Что не бой, не дымные кострища лагерей, не мечущиеся по ветру знамена, не знакомая рукоять катаны в руке… не сила глаз, данная от рождения, пользоваться которой было привычнее, чем дышать?
Думал ли он об этом, глядя на бледного, как полотно, брата, комкающего крючковатыми сведенными пальцами простыни?
- Ты красиво поешь, - тихо и почему-то печально обронили совсем близко, и замерший Учиха почувствовал, как неизвестный сел рядом, откидываясь спиной на старую яблоню, чуть задевая плечо Изуны.
Нет, не неизвестный - неизвестная. Голос был негромкий. Женский.
Она просидела с ним до вечера – Изуна чувствовал, что стало прохладнее. Просто сидела молча, чуть касаясь теплым плечом.
Дышала. Учиха слышал ее тихое дыхание и боялся даже пошевелиться – вдруг это тоже сон?.. Вдруг ее нет?.. Очередной морок темноты?..
А потом она спросила:
- Хочешь, я расскажу тебе, какое сейчас небо?..
* * *
Глава 1
«Двое: две половинки, два воина, до могилы связанных кровью. Темнота придет к ним и поглотит их, одного за другим. И первого она сделает предводителем. Второго выгрызет изнутри, оставив лишь скорлупу».
Из рассказов Кагами Учиха.
Из рассказов Кагами Учиха.
Она пришла на следующий день. И на следующий. И еще.
Она просто садилась рядом и говорила, говорила. А Изуна молчал.
Сперва ему даже казалось, что это вовсе не человек рядом с ним. Может, это богиня спустилась посидеть под яблоней. И исчезнет от одного неосторожного движения. Может к нему пришла госпожа Юки-она и рассказывает теперь свои снежные сказки, а сама плетет, вяжет невесомое кружево, чтобы сетью накинуть его на промерзшие окна. Порой в мыслях мелькало: «Но ведь сейчас вовсе не зима!..» Но Изуна, если честно, уже ни в чем не был уверен. Он молча слушал негромкий голос, что журчал рядом, убаюкивая. Только случайные прикосновения давали понять, что рядом не призрак. Впрочем, он был бы рад и призраку, кому угодно.
Как-то раз он попросил:
- Дай мне руку.
У нее оказалась узенькая, теплая ладошка с тонкими пальцами. Самая что ни на есть настоящая, человеческая. Нет, не Юки-она.
И вскоре Изуна даже научился отвечать. Неуверенно и недоверчиво.
Ее звали Норико.
Она сирота и случайно прибилась к клану Сенджу в одном из их походов. Там, в поселении, превратившемся из деревни клана Учиха в общий лагерь с новыми союзниками, у нее бабушка.
Старуха больна и почти не встает с постели. А она, Норико, ищет работу, чтобы прокормиться, когда сбережения в заплатанной дорожной сумке совсем закончатся.
Норико. Странное имя, думал Изуна. Оно означало – «Дитя Закона». Но какой закон может быть в годы беспощадной резни кланов за власть?.. Закон, если он и был, давно стал пустым звуком по сравнению с Силой.
Норико была ничейная. Иначе она назвала бы имя своего клана. Может, их истребили всех, кроме девушки и старухи? Может, война еще задолго до ее рождения обратила ее семью в скитальцев, не имеющих ни крова, ни земли? И теперь девчонка, точно перекати-поле прибилась к тем, кто обещал мир.
Она была умна, Норико. И, должно быть, очень одинока. Она садилась рядом, и Изуна уже выучил, что ее одежда вовсе не подобна мягким, тонким тканям, что приличествуют женщинам. И в такие моменты он почему-то больше всего жалел, что у него нет глаз, и он не может сражаться. Не то бы он обязательно нарядил ее в кимоно. Темно-зеленое, с золотым тонким шитьем по подолу и летящим рукавам.
Изуна узнавал ее по колокольчикам, что были привязаны к ее пояску.
И это было похоже на полузабытую игру в жмурки, за которой они с братом и еще двумя детьми коротали время.
Это было так ново и неожиданно хорошо: ждать кого-то. Он совсем отвык от людей. Редкие посыльные от брата, приносившие еду, запасы пергамента и свечей – хотя зачем, казалось бы слепому свечи?– старались поменьше говорить и поскорей уйти.
Младший Учиха запретил себе привыкать к ее приходам, кто знает, что привело молодую женщину на окраины деревни. Но всякий раз, заслышав знакомый перезвон, он улыбался.
Странно, три месяца одиночества не были так мучительны, как мысли о том, что завтра ничьи шаги не прогонят тишину. Горше давались разве что воспоминания о брате.
Норико говорила о перемирии. О Мадаре.
- Я хочу, чтобы война закончилась. Я никогда и ничего не видела кроме войны. Я не знаю, каково это – ничего не бояться и просто жить. Люди говорят, что мир между вашим кланом и Сенджу – очень хрупок. Мадара-сама и Хаширама-сама никак не могут поладить, и все ждут, во что же это выльется.
Изуна слушал молча, низко опустив голову. Он слишком мало знал теперь, чтобы решить, выгоден ли мир с Сенджу.
Но он тоже ничего не видел, кроме войны.
Может, брат прав, и стоит попробовать?
Норико была ничейная, и перед ней Учиху не захлестывало мучительным стыдом от собственной никчемности. Можно было целыми вечерами сидеть молча, слушая ветер и стрекот цикад. И знать – пока рядом девушка, темнота не приблизится.
Она совсем не умела делать оригами и первое время все выспрашивала Изуну об этом. Когда он попробовал ее научить, она смеялась над неуклюжестью своих рук. Смех у нее был негромкий и теплый. Совсем не похожий на смех матери Изуны – веселый перезвон хрустальных шариков. Учиха не мог видеть ее движений, но знал, что тонкие пальцы вовсе не танцуют, не мелькают, из простого листа создавая причудливые фигурки. Но Норико неизвестно чем напоминала ему Кагами Учиха. Может, своим спокойным, постоянным присутствием?..
А может тем, что мать в воспоминаниях никогда не была связана с войной.
А ночью Изуне снились костры. И запах битвы – кровь и металл. И пепел.
Мир и правда был слишком хрупок, пусть до его отдаленного жилища долетали лишь смутные слухи. Иногда из глубин души поднималась глухая досада: если бы он только мог присутствовать там, на советах рядом с братом, как раньше, если бы только мог знать точно, что же все-таки происходит на самом деле… если бы мог хоть что-то решать.
Впрочем, брат сделает правильный выбор. Изуна был уверен.
Норико никогда не спрашивала его имя. И не пыталась узнать, что стало с его глазами. Только раз осторожно проговорила:
- Я знаю много разных трав. И умею исцелять ими, хоть и не так искусно, как бабушка. Позволь мне снять твою повязку, и я подумаю, чем тебе можно помочь.
Изуна перехватил ее руку и покачал головой. Улыбнулся и сказал, поднимаясь:
- Пойдем, я покажу тебе свой дом.
Больше всего Норико понравились старые качели. В детстве он часто качался на них с Мадарой. Но девушке он, конечно, об этом не сказал.
Норико дом показался заброшенным и очень старым. Дом был просторным, и раньше, должно быть, вмещал в себя большую семью. Много детей, весело петляющих по лестницам и переходам, степенных женщин, прилежных жен и матерей, воинов – без них не строился ныне еще ни один очаг, старцев – мудрых и ворчливых. Наверное, эти стены были полны гомоном, песнями, смехом. Сейчас здесь был только слепой юноша с гербом клана Учиха на коскодэ, и более или менее жилыми выглядели лишь те комнаты, где он появляется.
Молодой женщине вдруг безумно захотелось остаться. Стереть пыль с длинных полок; развешать свежевыстиранные влажные простыни в саду, чтобы теплый ветер раздувал их; перебрать старинные свитки с тонкими шелковыми кистями по концам; подвесить к дверям глиняные колокольчики, оповещавшие о приходе поздних гостей; широко раздвинуть седзи, впуская солнечный свет внутрь; по всем правилам заварить ароматный зеленый чай в любовно начищенном чайнике; зажечь бумажные фонарики во всех покоях, прогоняя неуютную, нежилую темноту. Но она только подавила тяжелый вздох, и прошла следом за незрячим проводником в сад. Спускалась ночь, и в траве мерцали теплые огни светлячков.
Юноша проводил ее до калитки и чуть виновато улыбнулся:
- Дальше не могу, Норико-сан.
Она осторожно сжала его руку и широко улыбнулась, сквозь вставшие в глазах слезы, хоть и знала, что он ее видеть не может, твердо проговорила:
- Я приду завтра снова, нии-сан.
Юноша вздрогнул, на части лица, не скрытой повязкой, отразилось изумление, почти испуг. Он опустил голову, закусив губу. А потом поднял и вдруг улыбнулся, совсем мальчишески:
- Хорошо, сестра.
* * *
- В деревне совсем неспокойно, брат, - в голосе Норико звучала тревожная напряженность, словно она пыталась говорить безразлично, но не могла.
Изуна уже знал, о чем она.
Постоянные беспорядки – детища неустойчивого, наспех скроенного мира. В эту ночь, как сказала сестра, несколько Сенджу сцепились с Учиха.
Кончилось плохо.
Кажется, кто-то даже погиб. А из-за случайно вспыхнувшего пожара выгорело напрочь полквартала. Мадара рвет и мечет. Нескольких раненных временно разместил у себя в свежепостроенном особняке лидер Сенджу.
Изуна знал, чего боится сестра.
Наощупь найдя ее плечо, он чуть сжал руку и произнес:
- Норико. Заберем из деревни твою бабушку. И вы обе переселитесь ко мне. Дом большой. И сюда нечасто заглядывают.
Изуна, еще сам не до конца осознавая все последствия своего предложения, но чувствуя смутное волнение, как перед каким-то поворотным в жизни шагом, говорил рублеными фразами, до боли, наверное, сжимая покатое плечико девушки.
Минутное молчание, последовавшее за его словами, показалось вечностью.
А потом Норико порывисто сжала его руку в своих ладонях, кажется, прижимаясь к его холодным пальцам губами.
Изуна выдохнул, чувствуя, как расправляются одеревеневшие плечи. Осторожно поднялся и потянул ее за руку, вынуждая тоже встать.
- Пойдем, - сказала она.
Быть нужным. Изуна заново пытался вспомнить, каково это.
Надо забрать старую травницу из деревни. И он может помочь.
Боги!.. он не никчемен, не бесполезен! Он действительно может!..
Это казалось глотком северного ветра в затхлых подземельях. Словно неожиданно, как грозовые раскаты с чистого синего неба, на него вдруг свалился смысл.
И сделалось кристально ясно: зачем дышать, зачем жить.
Изуна шел, держась за теплую, узкую ладошку и чувствовал радость, граничащую с болью, и – одновременно – страх.
Эта ладошка теперь была единственным якорем, потому что сейчас Учиха делал шаг за пределы изученного вслепую тощего и маленького своего мирка. Шаг туда, наружу. В темноту, колышущуюся, как глубокое море, неизвестность.
Изуне казалось, что он цеплялся за руку сестры, как утопающий тщетно пытается схватиться за скользкое протянутое ему весло.
Пальцы заледенели и одеревенели, а шаг сделался совсем неуверенным.
Единственный якорь – живое тепло.
Что будет, если сестра выпустит его ладонь?
Каждый шаг в разверзающуюся невидимыми пропастями темноту давался с огромными усилиями воли.
Идти. Просто передвигать ноги.
Чем дальше оставалась яблоня – Изуна считал шаги, - тем сильнее он вцеплялся в руку сестры.
Наверняка он делал ей больно, но Норико ничего не говорила про это: лишь беззаботно рассказывала что-то отвлеченное. Учиха, спроси его кто, не смог бы припомнить и слова из ее рассказа.
Триста сорок один.
Триста сорок два.
По спине стекал липкий холодный пот.
Идти.
Триста сорок пять.
Нужно забрать из деревни старую травницу. Там опасно. Нужно забрать…
Хаширама тщетно пытался несколько часов переговорить, перекричать – перемолчать!.. – старейшин своего клана.
Все они, как один, требовали расторжения мирного договора.
Сенджу зло выругался, чувствуя себя как лис, обложенный охотниками со всех сторон.
В ночном инциденте погиб его человек.
И теперь весь лесной клан в голос твердил о том, что нужно покарать Учих.
Сами, можно подумать, были безгрешны.
Хаширама устало потер виски, мысленно молясь о ветре. Полуденный зной на улице пыльной многолюдной деревни был ничуть не лучше затхлого душного и темного помещения, в котором он с самой вчерашней ночи до хрипоты срывал голос, пытаясь договориться со старейшинами.
Чертов ублюдок Мадара!..
Поняв наконец, что не может отговорить свой собственный, смертельно уставший от постоянного военного положения клан от перемирия с Сенджу, лидер Учих принялся прилагать все возможные усилия, чтобы саботировать и без того хрупкий мир.
И если раньше он выступал инициатором разрыва соглашения, - а Хаширама ему неизменно отказывал, находя новые и новые доводы в защиту мира, - то теперь изворотливый Учиха подстроил смерть его, Сенджу, соплеменника. Достаточный повод, чтобы лесной клан взбунтовался.
Проклятый Учиха!..
«Сенджу поглотят нас!..»
Конечно, Хаширама знал, что это так: лес всегда вырастает заново, даже на пепле от старых кострищ.
Но какие же неимоверные усилия приходилось прикладывать, чтобы удержать шаткое равновесие!.. От бессонных ночей под глазами главы Сенджу залегли темные круги, черты лица заострились. Минэ провожала его беспокойными взглядами, но под руку не лезла и ничего не говорила: знала, насколько важен Хашираме мир.
Да, мир, черт возьми, был важен!
Люди устали – достигли того самого внутреннего предела, когда уже невозможно сражаться без перерыва. Когда нет никакой возможности даже подняться на ноги с утра.
Люди устали, измучились окончательно, вымотанные бесконечными боями, постоянным полу-голодом, и – с последней половины года – еще и скитаниями: потому что деревня Сенджу была сожжена во время одного из сражений с соседними кланами.
Мир был необходим, как воздух. Пусть недолговечный, пусть условный и хрупкий: но он, Сенджу, обязан был дать своим людям передышку.
И ради этого можно было пойти даже на переговоры с Мадарой.
Даже на шантаж, подкрепленный тем, что клан Учиха тоже желал мира.
Но теперь…
Хаширама устало откинулся на нагретую солнцем стену. Темные волосы липли ко лбу, лезли в глаза, но откинуть их сил не было.
Хоть бы пришел ветер. Отвратительная прелая затхлость, по ошибке называемая воздухом, застревала клочьями в пересохшем горле.
Уже два месяца они с Учихами живут бок обок: в деревне последних. И за всю свою жизнь Сенджу не чувствовал так часто, что все, к чему он стремится, висит на волоске от гибели. Переспорить Мадару было невозможно. Уговорить – не проще. А угрозы почти исчерпали себя. У чертова Учихи было семь пятниц на неделе. Едва согласившись на мир, он тут же принялся делать все, чтобы его сломать.
Хаширама потер веки, чувствуя в голове свинцовую тяжесть.
Он обязан это выдержать. Вывернуться в хребте, сыграть с двумя щитами, чтобы и нашим, и вашим – но добиться продления мира на достаточный срок.
Срок, достаточный для того, чтобы его люди отдохнули и набрались сил. И тогда – и только тогда – они смогут разорвать договор – и подавить Учих.
Но не раньше.
А пока…
Хаширама мутным взглядом окинул многолюдную, шумную улицу – под резиденцию главе Сенджу Мадара не поскупился отдать богатый старый храм, находящийся почти в самом центре, - уныло предчувствуя скорое возвращение в зал переговоров с собственным взбесившимися старейшинами, как вдруг ему на глаза попалось кое-что, заставившее разбитое, изможденное бессонницей тело разом напрячься, как перед прыжком.
В конце площади, пробираясь сквозь пеструю толпу, шла молоденькая, небогато одетая девушка: шла медленно и осторожно, внимательно оглядываясь по сторонам и терпеливо поддерживая за руку черноволосого юношу, с низко опущенной головой и странно скованными движениями, показавшегося Хашираме смутно знакомым.
И это сходство было таким, что прямо-таки царапало взгляд чем-то несомненно очень важным.
Сенджу слитным движением воина отделился от стены – и куда только делась многодневная усталость – и неторопливо отправился за этими двумя, перебирая в уме мысленно лица всех знакомых.
На кого же он так похож?..
Хаширама с отточенным годами мастерством поравнялся с ними, а затем пропустил девушку и ее спутника вперед, и только посмотрел им вслед – как в грудь пихнуло тяжелым, злым торжеством.
На спине мальчишки красовался герб Учиха.
И это казалось почему-то до безумия важным.
От тоскливого муторного безразличия не осталось и следа: со старейшинами он разберется, обязательно разберется. Он заставит их подчиниться, хотя бы на время.
А вот Мадара…
Хаширама следовал за Учихой и девчонкой на приличном расстоянии и чувствовал себя так, словно вот-вот обнаружит некий клад.
Упускать их из виду нельзя ни в коем случае.